АРТ-салон. Художественный салон Клуба ЛИИМ


Главная	АРТ-имена	Поиск в АРТ-салоне	Арт-сайты

Сальвадор Дали. Жизнь и творчество
«Прикинься гением, и ты им станешь»

Нет, детство не было ни выдумкой Сальвадора Дали, ни первой из его многочисленных масок. И все же, зная будущее, вглядимся попристальнее в это одинокое детство. Здесь уже таится некий первообраз. Время от времени он являет себя остальному миру, очень четко и всегда ослепительно ярко проступая сквозь детские черты. Это существо неповторимое, ни в чем не похожее на других. Оно щедро наделено талантом преображать любое житейское происшествие в эпизод яркий, потрясающий.

И сразу задумываешься: с каких же пор Дали начал подыгрывать самому себе, да еще такими способами, которые впоследствии оценивались многими как нечто совершенно невообразимое? Всю жизнь он очень последовательно театрализовал собственные странности, собственные навязчивые идеи, свой цинизм, самые отталкивающие черты своего безумного кича. Всесветная слава, которой он добился, во многом основана именно на этой его способности скандализировать, шокировать публику, что, кстати, зачастую ослабляло действенность его творчества, его искусства как такового. Но он всегда умел, сделав материю бытия своего невероятно густой и темной, тут же поразить всех ее прозрачностью и просветленностью. Притом переход совершался со столь немыслимой скоростью, какую могла обеспечить энергия лишь самого мощного таланта. А талантом природа, загадочная и своевольная, наделила его с избытком.

Прежде цивилизация строилась на устойчивом предрассудке, будто гениальность питается собственными соками, извлекая их из некоего глубинного источника. Доля истины в этом есть, только оказалось, что искать ее надо еще более глубоко и совсем в другом месте — в темных недрах личности художника. Вот Дали и объявляет себя гением, рожденным для того, чтобы сыграть роль гения. И Дали начинает представление, и трудится до тех пор, пока не добивается полного совпадения своего замысла с его, замысла, действенным воплощением — исключительно точным, ярко зрелищным, по-площадному крикливым, вульгарным.

И все же детский набросок гения гением пока не был. Им владели иные мечты, о которых сам Дали еще не раз вспомнит впоследствии. В шесть лет он хотел быть кухаркой, его влекла мистическая женская фигура, громадное вместилище плоти и греха, пребывавшее у плиты, в том единственном месте дома, которое было для него запретным. Для него, которому с самого нежного возраста дозволялось все. Следовательно, и кухня и кухарка были средоточием тайны. Но вот ему исполнилось десять лет («с этого момента мои амбиции пошли по нарастающей»), и Дали вознамерился стать Наполеоном.

Впрочем, задолго до того, в материнском чреве, Дали уже довелось имитировать другую жизнь — жизнь собственного брата, скончавшегося в двухлетнем возрасте. Смерть, как будет всегда подчеркивать сам Дали, наступила как следствие то ли менингита, то ли отцовской склонности распускать руки, то ли какой иной болезни. Так вот, всего через год после столь прискорбного события, в каталонском городе Фигерасе наш художник появляется на свет в качестве «дубликата» своего братца, и отец нарекает новорожденного именем, покойника — Сальвадор. Правда, сам Дали, невесть каким образом, помнит своего брата семилетним, да еще за три года до собственного рождения.

Копия первого сына, так рано похищенного смертью, а потом возвращенного, чтобы умерить отчаяние, а, быть может, и угрызения совести родителей,— вот что родилось вместе с Сальвадором Дали. Сальвадор Второй носил одежду Первого, играл его игрушками, был баловнем семьи, где его боготворили так, как можно боготворить лишь нежданный дар судьбы.

«Мы с братом были похожи как две капли воды, но являли собой совершенно противоположные психологические типы. Как и у меня, у брата были отчетливо выражены физиономические признаки гения. На лице его запечатлелось слишком рано проявившееся чувство тревоги, поэтому его взгляд всегда был исполнен печали и свидетельствовал о непрерывной умственной работе. Я же, напротив, был гораздо менее рассудочен и обладал способностью вбирать в себя и сохранять в себе все, что меня окружало. Я мог бы послужить первоклассным образцом, par exellence, «полиморфного извращенца», способного потрясти отставанием в своем развитии, но зато и способного отчетливо припомнить обстоятельства своей жизни в том эрогенном раю, в каком пребывают грудные младенцы [...]. Иными словами, натура моя была витальной. Брат же мой, эта первоначальная версия меня самого, был задуман и зачат как нечто чересчур абсолютное.» Уместно добавить, что в 1963 году Дали напишет портрет брата, на сей раз представив его как олицетворение Kindertotenlied — песни об умершем младенце: огромный лик, ячеистый и расплывчатый, в духе того «явления», которое возникает и исчезает в плотном воздухе пустыни, запечатленной еще на одном из самых знаменитых холстов Сальвадора Дали.

«Дети сами по себе никогда меня не интересовали, но еще менее привлекательной казалась мне всегда детская мазня. Ребенок-живописец прекрасно понимает, что его картины — дрянь. Но вот он становится в позицию ребенка-критика и тоже не менее ясно осознает, что «другой» в нем же самом вполне трезво оценивает качество собственных творений. Однако именно в этот момент ребенку, критику-художнику, каждая «половина» которого знает, что другой «половине» ясно, сколь плоха картина, и не остается ничего иного, как заявить: картина — прекрасна». Невольно мы опять погружаемся в детские годы Дали, во времена, когда, по его собственному свидетельству, старшие восхищались им всегда и по любому, даже самому незначительному поводу: Люсия, «огромная нянька», которая «очень смахивала на священника», бабушка Ана — «маленькая, напоминавшая клубочек белых ниток»...

Итак, Дали, в чем мы и удостоверились, по крайней мере дает повод присмотреться к нему очень внимательно. Весь этот «первый акт» его тайной жизни им самим воспроизведен с явным намерением дать дорожные указатели и расставить, хотя бы немногие, предупредительные знаки. Притом сигнальные обозначения он сам стилизует таким образом, что они превращаются в геральдические фигуры едва ли не целой судьбы. В конце концов, даже самое общее из общих мест — «рано созревший талант» — также получает интерпретацию у самого Дали: он пишет первую картину в шестилетнем возрасте, и этот факт обретает под его пером зловещий и тревожный смысл, как некое грозное предзнаменование. Общим итогом оказывается то, что Дали уже в детские годы открывает для себя театральность как способ активного противостояния житейской обыденности.

На фотографиях самой ранней поры своей жизни Сальвадор по-детски счастлив. Вот он в 1910 году, со всем семейством. Тут вся многочисленная буржуазная семья, расположившаяся на прибрежном камне в Кадакесе. В этом местечке, впоследствии и навсегда превращенном в миф, была красивая и светлая летняя вилла. Кадакес непременно присутствует почти на всех полотнах раннего Дали. Вот лицо его матери, Фелипы,— Сальвадор нежно любил ее, она же была его союзницей всегда и во всем. А вот массивная, крепко сколоченная фигура отца: ей суждено впоследствии кочевать из одной картины-воспоминания в другую. Он навсегда останется тревожащей тенью, павшей на внутренний мир Сальвадора Дали, этот преуспевающий нотариус из Фигераса, человек широкой образованности, светский — во всех отношениях, вплоть до демонстративного атеизма и даже богохульства, по политическим убеждениям — республиканец. Отец — тот, кто с самого начала, быть может, в глубине души и не веря в художественное призвание сына, все же поддержал его, покупал ему множество монографий о художниках, которых Сальвадор великолепно знал именно потому, что в его распоряжении была солидная библиотека. Иной раз Дали будет вспоминать об отце с чувством страха, но всегда — с признательностью «человеку, которым я восхищался больше, чем кем-либо другим в этом мире». Но по той же причине однажды мы натолкнемся и на такое признание: «Настал момент, когда я нашел способ ввести моего отца в рамки, ограничившие его пристрастие к угрозам и к тому, чтобы наводить страх. Я вынудил его присмотреться ко мне, однако зря он сделал это, ему пришлось смотреть на меня, Сальвадора, как на источник стыда и разочарований. Я провоцировал его, я издевался над ним, я отказывался признавать его авторитет».

Садистом Дали сделала неудовлетворенность тем, что любви он получал слишком много, а взаимности от него никогда не требовали. И он с детства сумел найти выход в совершенно особом способе получать удовольствие. Мы должны представить себе, что это за способ. Иначе может возникнуть впечатление, будто прямоугольник картины Дали — это нечто вроде рамы, в которую заключается бытие, и притом — не более чем рама. На деле же само бытие превращается в нечто фантастическое, протекающее в обстановке мрачных игрищ, среди снов, трепыхающихся в паутине, среди страхов и болезненных вожделений. Такое вот черное созвездие в духе Дали. Но сколь это ни парадоксально, созвездие, которое можно увидеть лишь в изнуряющем свете каталонского полдня. И это тоже очень в духе Дали. И — этим сказано почти все.

Созвездие, получившее название и ставшее общеизвестным благодаря самому Дали, оказывается путеводным. Оно направляет нас к тому узкому пролазу, миновав который, мы попадаем как раз туда, где сам художник, повзрослев, все равно оставался постоянно. В центре этого мирка, разумеется — маленький Сальвадор. «Тот, который ни с кем не играет и всегда молчит», ни в каких затеях не участвует и не усваивает ничего, кроме чистописания и рисования акварелью. Он отчужден от других мальчиков — соучеников по начальной школе — еще и потому, что он богат, остальные же — бедные. Самовлюбленный Нарцисс с его неизбывной тягой к уединению, застенчивый и склонный к эксгибиционизму, он испытывает наслаждение, когда другие видят его низвергающимся с большой высоты. Но это придет к нему позже, когда Дали исполнится шестнадцать и он окажется среди учеников католического коллежа в Фигерасе. Для него станет привычным рисковать всякий раз, когда жизнь будет делать виражи. Сильные поступки станут для него чем-то вроде кислородной подушки: в первый момент — ощущение удушья, потом совершается ошеломительный скачок, и наконец приходит успокоение, и оказывается, что вокруг тебя толпится, волнуется взбудораженный народ.

Молчаливый, Дали находит разрядку в неожиданных приступах ярости, жестокости — словно разбивает стеклянные пузыри, которые сам же исподтишка и выдувает в безмолвствующих недрах собственной души. В один прекрасный день он, сам пятилетний, сталкивает совсем маленького мальчика с моста, на каменистое дно потока. А потом внимательнейшим образом фиксирует мельчайшие оттенки поведения тех, кто бегает взад-вперед, вынося «полные крови тазы» из комнаты, где лежит несчастный ребенок. Более же всего этот день запомнился Дали тем, что ставни в доме были закрыты, потому что стояла невыносимая жара, и еще тем, как он после обеда разнежился в кресле-качалке. Обивка была из плюша, чехлы — из плетеного кружева, поэтому «спинка, подлокотники, подушки слегка пощипывали тело». А доктору, который однажды пришел, чтобы проколоть дырочки в мочках ушей его младшей сестры, Аны Марии, которую Дали обожал «с безумной нежностью», он до крови расцарапал лицо одежной щеткой, расколотил ему очки, чтобы помешать столь «жестокой» операции.

Все это происходит в разных местах, и все эти места должны быть нанесены на карту, именуемую «сотворение Дали». Итак, Фигерас, родительский дом, где на верхнем этаже, в крошечном закутке, служившем прачечной, Сальвадор пропадал днями и месяцами. Здесь он искал уединения. Здесь возникли и первые его работы, они писались на крышках шляпных коробок, которые он стащил из модного заведения своей тетушки Каталины. На этой верхотуре — слово, всегда возбуждавшее Дали,— он напишет Елену Троянскую, а в глубине картины, на вершине башни, появится сам, такой далекий. Здесь же он вылепит из гончарной глины копию Венеры Милосской, испытав, по его собственному признанию, поистине эротическое наслаждение от самого процесса работы. Затем — Кадакес, где в 1914 году Зигфрид Бурманн, немецкий живописец, подарил Сальвадору первые в его жизни палитру и набор масляных красок. Точнее говоря, это была деревенская усадьба, называвшаяся El Moli de la Torre — «Мельница с башней» — и принадлежавшая семейству Пичотов, друзьям семейства Дали. «Ощущение было такое, словно я попал в зачарованный замок, выстроенный специально для того, чтобы наяву воплотились все мои сны, все мои фантазии.» Привлекла его в первую очередь башня — излюбленный мотив Сальвадора Дали.

Случилось так, что на ее чердаке Дали испытал нечто вроде потрясения, впервые в жизни увидев... костыль. Разумеется, в тот момент он и представить себе не мог, сколь существенное место займет этот предмет годы спустя на его полотнах, превратившись в нечто вроде соединительной ткани, в опоры путепровода, протянувшегося через всю фантастическую жизнь Дали. Впрочем, и тогда тотчас же костыль претерпел немедленное преображение, ему была пожалована привилегия стать волшебным жезлом. Вещь, пройдя через маскарадную метаморфозу, превращается в символ смерти и воскресения. К развилке костыля Дали так и тянет, к ней хочется «нежно прильнуть щекой, притулиться лбом в задумчивости».

Костылем он проткнет и вздувшийся, кишащий червями трупик ежа, и две зрелые дыни, исходящие соком,— в эротической игре, затеянной Дали, дыням была отведена роль грудей, великолепных грудей крестьянки — сборщицы липового цвета, пышные формы которой взволновали мальчика. Между прочим, это стремление коснуться одновременно и вершины, и дна пройдет как одно из определяющих через всю жизнь Дали. Но главные радости, которые он испытал тем летом, исходили прежде всего от семейства Пичотов, которое очень много сделало для становления личности Дали.

Все в этом семействе были художественными натурами. Дали никогда не забудет концерты среди скал: звучали виолончель Рикардо Пичота (его портрет Дали напишет в 1920 году), скрипка Луиса, сильное контральто Марии, оперной певицы. Но первый среди всех, разумеется,— Рамон, живописец, который жил в Париже, дружил с Пикассо, а вместе с Дереном приезжал на лето в Кадакес. «Импрессионистические» картины Рамона висели в столовой усадьбы, их Дали не только сразу приметил, но буквально влюбился в них — это была его первая встреча с современным искусством, по духу — свободным, революционным. Встреча состоялась, когда Дали было десять лет. Если ранняя манера Рамона Пичота отчетливо выдавала влияние Тулуз-Лотрека, то затем в его искусстве стало преобладать воздействие пуантилистов. Именно такие работы, написанные Рамоном совсем недавно, и поразили Дали. В конце концов, весь немыслимый поток света, заливающий каталонские пейзажи нашего героя, созданные между 1916 и 1921 годами, зародился именно здесь.

Пичоты предоставили в распоряжение Дали большую комнату, очень светлую, сиявшую свежей побелкой, чтобы у него была своя мастерская. В ней юный художник сделал немало открытий. В особенности его занимали световые эффекты. Стены комнаты он покрыл множеством рисунков. А однажды у него кончились запасы и бумаги, и холста. Тогда он пустил и ход старинную, очень красивую деревянную дверь. Впрочем, за ветхостью ее давно уже сняли с петель, и она вся была изъедена жуками-древоточцами. Дверь отлично послужила тому, чтобы Дали реализовал желание, вот уже несколько дней снедавшее его: написать натюрморт. Он высыпал на стол большую корзину вишен и, глядя на них, принялся работать сразу тремя цветами, накладывая краску на плоскость прямо из тюбиков: кошениль — чтобы изобразить переход от освещенной части плода к неосвещенной, кармин — для тех частей, что были в тени, а белила — для светового блика на ягоде. Он принялся за работу так, будто пустился в пляс: три мазка на каждую вишню — в такт мельничному скрипу. Почти немыслимое action painting, священнодействие живописи, о котором на каталонской равнине забыли лет за сорок до того. Подзадорили живописца крестьяне. Их не устроило то, что у вишен на картине нет плодоножек. Дали, конечно, мот бы изобразить их и красками. Но он принялся втыкать в дырочки, проеденные древоточцами в доске, настоящие вишневые «хвостики». Кульминацию этого действа в духе «самого последовательного реализма» Дали сыграл, воспользовавшись булавкой. С ее помощью древоточцы стали переселяться в мякоть «всамделишных» плодов, а на картину, в ходы древоточцев,— червяки из вишен. Итогом дня стало то, что потрясенный Пичот решил посоветовать отцу Сальвадора, чтобы тот нанял учителя рисования для столь одаренного отпрыска.

Профессор Хуан Нуньес, преподаватель рисунка в муниципальной художественной школе, привнес в жизнь Дали немало трудностей,— если помнить об органической нелюбви Дали к систематическим занятиям. Впрочем, в то же самое время, в 1917 году, персонаж по имени Дали все более обретает черты, которые общеизвестны по стереотипу, сложившемуся позднее. Но уже сейчас можно увидеть нечто вроде эскизных набросков. Он высокомерен. Он убежден в том, что никакие учителя ему не нужны. Он считает, что для того, чтобы сотворить себя самого, необходимо вызывать у окружающих чувство неприязни,— конечно, в разумных пределах и в точном соотношении с чувством восторга.

И вот наступает пора, когда на протяжении каких-то двух лет происходят разительные перемены. В 1918 году он устраивает выставку, показав несколько своих работ в муниципальном театре Фигераса. Да, именно в театре, и это ли не знамение восходящего Дали... И двое критиков, по тем временам — самых влиятельных, дают ему «знак качества». Это были Пуиг Пужадес и Карлос Коста. Год спустя Дали вместе со своими соучениками затевает журнал Studium. Решено, что редактором будет Хуан Хирау, а отделы поведут, кроме Дали, Рамон Реиг, Хайме Меравитьес и Хуан Турро. На страницах журнала Дали публикует серию статей, посвященных мастерам живописи. Последовательность имен говорит сама за себя: Гойя, Эль Греко, Дюрер, Леонардо, Микеланджело и Веласкес.

Публикует он еще и лирическое стихотворение — Размышления среди дремлющего шума: «Отблески озерной глади... Романская колокольня... Упокоение слабеющего вечера... Тайна близящейся ночи... Все затухает, все засыпает... И вот, подобный бледному свету звезды, во дворе старого дома вдруг возникает голос рояля, и шум дня впадает в дрему, и свежий вечерний бриз колышет акации в саду, и на влюбленных падает дождь белых лепестков...» Стихи, написанные без особого усилия. Их печальный тон несет в себе не столько приметы открытия, сколько дух расставания. Они на свой лад музыкальны. И музыкальность, и «сумеречное настроение» — двойники импрессионистических картин Сальвадора Дали этих лет.

Он делал успехи и в рисунке, увлеченно примеривал себя к различным видам живописной техники. Еще это был «каменный век» в творчестве Дали — название, как объясняет он сам, придумали его родители. Имелась в виду серия его картин, на которых, чтобы придать особую интенсивность некоторым световым зонам, художник вкрапливал в красочный слой переливчато блестевшие камешки. Они осыпались и стукались об пол, пугая домашних.

Прочитанных книг, о которых позже вспомнит сам Дали, тоже было много. Прежде всего — те, что составляли отцовскую библиотеку. Книги атеистические: «С невероятным увлечением читал я энциклопедистов, которые и сегодня помогают мне вырываться из пут непереносимой тоски. Философский словарь Вольтера на каждой странице подбрасывал крючкотворские аргументы (в духе моего отца, который был нотариусом) доказательств того, что Бога нет». Книга Ницше Так говорил Заратустра вызвала у него ощущение, что он, Дали, мог бы о том же написать лучше. Зато сочинениями Канта он страстно увлекся. А потом был Спиноза, восторг перед которым все более возрастал. Особенно любопытно такое свидетельство: «Я, которого никогда не могла заставить прослезиться ни одна повесть, ни одна трагедия, сколь бы драматическими и волнующими ни были их сюжеты,— я плакал, прочитав у одного из этих философов формулировку закона тождества».

Картина становления Дали не будет полной, если не добавим на ней, пусть самыми легкими мазками, некоторые фоновые фигуры. Лучше даже назвать их геральдическими животными, которыми густо населена эта пора жизни художника и которые потом переберутся на страницы его воспоминаний, придав последним экстатическую страстность. О ежике мы уже поговорили. Но тут же была еще и мышь, издыхающая в конвульсиях. Были кузнечики, поначалу обожаемые, а потом самым неожиданным образом принявшиеся наводить ужас на Дали: они ведь прыгают, когда этого совсем не ждешь.

Был светлячок, которого Дали и созерцал, восхищаясь переливчатым серебристым блеском, и сжимал в кулаке, одновременно опасаясь и того, что предмет очередной любви может сбежать, и того, что он может «утонуть в поту» мокнущей ладони. Была летучая мышь, которую подранил кузен Сальвадора, и с которой Сальвадор тут же изменил еще минуту назад обожаемым божьим коровкам, забыв «металлические переливы» их надкрылий.

Но вскоре и летучая мышь, больная, гниющая заживо, покрытая слоем копошащихся муравьев, была жестоко умерщвлена самим Дали. Вернее — принесена в жертву во время одного из устроенных им вульгарных представлений, задачей которых всегда было одно: поразить зрителя, пускай даже незнакомого.

Ну и, наконец, morros de con. Так сам Дали назвал маленьких мимикрирующих насекомых, похожих на листочки. Они открыли Дали то, что всякий образ содержит в себе другие, подверженные непрерывным превращениям, и то, что единственное спасение перед лицом опасности — замаскироваться. «От какой опасности стремились защититься мои насекомые, мимикрируя, маскируясь?» Вот вопрос, который очень хотелось бы переадресовать самому художнику. Может быть, только так, лицемеря и паясничая, он и сумел с малых лет обрести способность увидеть то, что ему уже тогда открылось: экзистенциальную трагическую глубину бытия как такового?

После всего, о чем здесь шла речь, читатель вправе объявить Дали ненормальным. Но прежде чем выносить вердикт, полезно услышать ответную реплику самого художника, пускай и отдающую скорее пафосом театральных подмостков, нежели презренной правдой жизни: «Единственная разница между сумасшедшим и мною заключается в том, что я — не сумасшедший».

Сальвадор Дали
Жизнь и творчество (книга)

Предисловие.

Театр фантастической жизни

1. «Прикинься гением, и ты им станешь».

2. Счастье быть испанцем.

2.1. С Лоркой.

2.2. Супер-Женщина Гала.

3. «Сюрреализм — это я».

3.1. Дали и кино: от Боньюэля к Хичкоку.

3.2. За пределами живописи.

3.3. Благодарение Фрейду.

4. Последняя роль Дали. Каденция и финал.

4.1. Апогей кича: Театр-Музей в Фигерасе.

Творчество

Биография.

В поисках стиля.

Молодая женщина, увиденная со спины и другие картины.

Глас бессознательного в пустыне.

Пустыня в безмолвии Вечернего звона.

Американские годы. Стать классиком.

Мистический Дали.

Явление призрака свободы со зримым профилем Сальвадора Дали. (Послесловие к русскому изданию)

По материалам: Марко ди Капуа. Сальвадор Дали. Жизнь и творчество. Перевод с итальянского, послесловие и научная редакция русского издания: В. Кисунько. М.: АСТ - Астрель. 2005. - 271 с., ил.