Гюстав Курбе
Творчество художника (продолжение 2)

Творчество художника (начало)
Творчество художника (продолжение 1)
Творчество художника (продолжение 2)
Творчество художника (окончание)

Еще при жизни Курбе упрекали, что в его картине нет глубины и что все герои вытянуты, как на греческом фризе, в длину. Недаром Мэри Кассат воскликнула, впервые увидев картину: «Да ведь это греческое». И это действительно греческое, античное, первобытно-гомеровское, уходящее в глубокую древность. Да, этот длинный фриз из скорбящих орнанцев превращает их всех не просто в толпу, а в греческий хор, в скорбящее человечество, уподобляет их длинным и неприступным в своей крепости скалам, которые повторяют очертания ленты толпы.

И что самое удивительное: Курбе, который, следуя за дедушкой Удо, всю жизнь свою прожил воинствующим атеистом, написал эту картину с потрясающим, пускай и бессознательным, религиозным пылом и вдохновением. Недаром самые торжественные, эффектные и интересные фигуры у него - это фигуры церковные, пришедшие сюда, к месту последнего упокоения человека, чтобы совершить над ним древний обряд.

Это кюре в красивом и строгом облачении, читающий проникновенные строки молитвенника; два юных мальчика-служки в белых одеждах, как будто намек на то, что жизнь продолжается и не уходит вместе со старостью и смертью в могилу; два причетника в великолепных красных нарядах, звучащих как красивый аккорд среди темно-серого монохромия, и виноградарь в белом стихаре, несущий распятие. И этот крест с фигурой Христа на фоне торжественно-серого неба, как присутствие Бога и освящение смыслом и жизни и смерти.

«Нет, жизнь не напрасна,- словно говорит нам Курбе,- и не бессмысленна; у человека есть свой долг и свое предназначение, надо только следовать ему, и тогда само небо услышит тебя, и ты обретешь бессмертие, если и не там, за границей жизни, то, по крайне мере, здесь, в памяти людей, в продолжении жизни, которую ты любил и которой служил».

Этот великолепный пафос Курбе в высшей степени морален и религиозен: у Курбе нет никакого сомнения в том, что жизнь на земле - и жизнь отдельного человека, и жизнь целого народа исполнена величайшего смысла и героизма. «Надо быть героем, бойцом,- упрямо твердит нам Курбе,- и тогда и ты, и весь твой народ выстоят в самой тяжкой беде и борьбе». Недаром же так красива и пафосна центральная фигура могильщика у Курбе - этого Харона, проводника между мертвыми и живыми, между жизнью и смертью. С каким достоинством смотрит этот крепкий молодец, одетый в белую рубаху и черный жилет, на руки кюре: он-то знает, что хоронит прекрасного человека, как знают это и старики-ветераны, товарищи умершего, но знают они также и то, что стоящий за их спиной народ крепок, как эти угрюмые скалы, и так же, как эти скалы, он переживет любые невзгоды.

Да, удивительная это картина! Написанная по поводу смерти любимого человека и изображающая печальные похороны, она вселяет бодрый, уверенный дух и желание жить и бороться.

Но не этот ли оптимизм, не этот ли религиозный пафос и упрямое жизнелюбие стали причиной отторжения Курбе из эстетической мысли XX столетия? Курбе был последним из могикан, последним, кто пускай наивно и простодушно, но хранил в себе это еще античное восхищение человеком, для кого название человека звучало еще гордо и мощно, дальше были Бодлер и Верлен, чахоточный Модильяни и распадение формы, абсурд и расползание сюрреализма по миру.

Вера в разум сменялась паническим страхом перед иррациональным, Фрейд вытеснил Маркса, прекраснодушная вера в прогресс обывателя XIX столетия уступила место горькому чувству разочарования и усталости, потерянности и отчужденности человека от враждебного мира. Дали стал идолом поколения между двух ужасающих войн, его картины-видения: Аптекарь из Фигераса, когда он не ищет ничего и Предчувствие Гражданской войны в Испании вобрали в себя все предчувствия и страхи, все ужасы одинокого человека, и здесь, увы, уже было не место Курбе и его еще первобытному оптимизму.

Но тогда, в начале 1850 года, на излете своего творческого подъема, по какой-то инерции вдохновения Курбе сразу же после Похорон в Орнане написал и еще одно крупное полотно на все ту же, орнанскую, тему. Это было Возвращение с ярмарки. Увы, глядя на это добротное полотно, кажется, что творческая сила уже покинула Курбе; по сравнению с вдохновенными Дробильщиками и в особенности с Похоронами в Орнане эта вещь выглядит и вялой, и скучной; в ней нет ни прежнего пафоса, ни поэзии, ни какой-то обобщающей мысли, это только более или менее добросовестное воспроизведение реальной действительности.

Все три работы Курбе вместе с пятью другими показал на очередном Салоне 1851 - 1852 года. Увы, эти вещи, кроме великолепного и традиционного Человека с кожаным поясом, были подвергнуты осмеянию и хулению. Критика не расслышала жизнеутверждающего пафоса Курбе и не разглядела его мощного живописного темперамента, да и Похороны в Орнане были совершенно не поняты. За грубоватой правдой и нарочитой корявостью языка, за мужиковатостью образов критика не увидела тонкости и оригинальности мысли, своеобразной живописной изысканности и главное - редчайшей способности к обобщению, к прозреванию высшей правды, которая свойственна только великим художникам.

Даже Делакруа не оценил мощи Курбе и писал о его замечательных Похоронах: «Никогда культ безобразного не был выражен с такой откровенностью, как в этот раз Курбе».

По сути дела, за двадцать лет до импрессионистов Курбе совершил революцию, переворот в существовавшей эстетике. Он был первым, кто так открыто нарушил все заветы академизма, кто пошел искать красоту там, где другие находили одно безобразное. Он бесстрашно шел напролом и принял на себя самые первые удары противников реализма.

С этих пор начинается долгая и упорная война Курбе с официальным искусством, против ложной и мертворожденной красивости за правдивое и непредвзятое изучение жизни. Многие и тогда, и потом видели в Курбе едва ли не просто грубого мужика, крестьянина, чуждого поискам красоты, но это неверно: Курбе тоже шел к красоте, как и Энгр и Делакруа, но, в отличие от них, он находил красоту не в изысканности и изощренности формы и не в виртуозной красочной феерии, а в чем-то другом. Подобно Караваджо, он умел извлекать гармонию из грубой материи, он прикладывал ухо к земле и слышал в ее глубине прекрасные и сильные звуки.

Однако стойкое сопротивление Курбе официальной эстетике знавало свои подъемы и спады: иногда он как будто уставал от слишком яростной травли, и тогда из-под его кисти выходили вещи более компромиссные и привычные, сделанные в пределах традиционной эстетики.

Так было и с его прекрасной картиной Деревенские барышни (1851), которую он показал в Салоне 1852 года и для которой позировали его сестры. Здесь привычный для Курбе суровый и скалистый пейзаж его родного Франш-Конте с пасущимися коровами несколько смягчен радостным светом сияющего летнего полдня, сообщающим всей картине легкомысленно-игривый оттенок, и жеманно-грациозными фигурами барышень, одна из которых изящно одаривает милостыней бедную девочку. Картина эта и красива, и изящна, и лишена той угрюмой мрачности и серьезности, с которой написаны великолепные Похороны; Курбе как будто хотел всем доказать, что и он при желании может сделать что-нибудь легкое и грациозное.

И каким контрастом к этой традиционной в общем-то пасторали прозвучали следующие три вещи, поданные Курбе на Салон 1853 года: Борцы (1853, Музей изобразительных искусств, Будапешт), Уснувшая прядильщица (1853) и в особенности скандально прославившиеся Купальщицы (1853). Я не буду здесь вдаваться в подробности описания Борцов: это одна из наименее удачных и неприятно натуралистических работ Курбе. Уснувшая прядильщица -прекрасная вещь, написанная в лучших традициях классического реализма и заставляющая вновь вспомнить имена великих фламандцев и испанцев, единственное, чего, пожалуй, ей не хватает, это некоего градуса вдохновения, той обобщающей мысли, которая позволяет лепить из любой натуры великие образы, поэтому и некоторая нарочитость позы прядильщицы, и подробность в перечислении предметов напоминают скорее традиционную постановку.

Другое дело - Купальщицы. Могучее, мощное тело обнаженной купальщицы, выходящей из воды, чрезмерное в своем богатырстве и каком-то неистовстве плоти, кажется метафорой грубой материальности мира. «Вот каков в действительности мир,- словно говорит нам Курбе,- он совсем не так тонок, нежен и эфемерен, каким вы его привыкли видеть в салонных картинах, напротив, он - груб, тяжеловесен и материален, но и в этой грубости есть своя сила, и в материальности есть своя красота». Кажется даже, что Курбе нарочно хочет казаться грубее, чем он был в действительности, и что едва ли не главным мотивом в создании этой шокирующей картины было желание поддразнить высоколобых эстетов, нарушить все законы приличия и противопоставить им свое собственное представление о прекрасном.

Это была первая громкая пощечина общественному вкусу и мнению, и, надо сказать, общество довольно болезненно на нее среагировало. Рассказывали, что Наполеон III так разозлился, увидев Купальщиц, что непроизвольно ударил по картине хлыстом. «Если бы я предвидел это,- сказал Курбе приятелям,- я взял бы самый тонкий холст, удар прорвал бы его, и мы получили бы великолепный политический процесс».

Действительно, картины Курбе шокировали и оскорбляли чистую публику, скандализировали его имя, но зато в короткие сроки Курбе заставил говорить о себе весь интеллектуальный Париж. Шоковая терапия на поверку оказалась наиболее успешной рекламной кампанией. Его искусство возмущало и раздражало, но и доставляло ему немало богатых поклонников. Одним из них стал и Альфред Брюйас, как и многие состоятельные люди посвятивший себя коллекционированию изящного. Человек хрупкий и болезненный, склонный к мечтательности, он по какому-то закону контрастов влюбился в тяжеловесно-плотную живопись Курбе, а познакомившись с ним лично, и в него самого - в его веселость, сердечную простоту и в народную ясность характера. Брюйас сразу же приобрел у Курбе скандальных Купальщиц, Уснувшую прядильщицу, Человека с трубкой и заказал ему свой портрет.

Как это нередко бывает, взаимная симпатия между Курбе и Брюйасом переросла в крепкую привязанность и многолетнюю дружбу. В следующем же, 1854 году, Курбе все лето гостил у Брюйаса на юге Франции, в Монпелье. Это было чудесное время, каникулы, во время которых, как и всегда у Курбе, обязательная работа счастливо сочеталась с веселыми развлечениями и с сердечным общением. Там, куда приезжал Курбе, всегда гостили веселье, непринужденность и шумливая жизнерадостность. Он был человеком необычайно легким в общении и желанным гостем в любом, даже самом чопорном обществе.

Памятником этому чудесному посещению Монпелье и дружбе между Курбе и Брюйасом стала одна из самых популярных картин Курбе: Встреча или, иначе, Здравствуйте, господин Курбе! (1854), написанная в гостях у Брюйаса. Это своего рода целая повесть, история, рассказывающая нам о Курбе и его жизни в 1850-е годы лучше любых документов и воспоминаний. Вот он идет, красивый, уверенный, сильный, с крепкой фигурой, со знаменитым на весь Париж чернобородым профилем ассирийца. Высоко поднятая породистая голова, распрямленные плечи - это человек и художник новой формации, в нем нет ни грамма забитости и мелочной суетливости, он сам прокладывает себе дорогу и ни перед кем не заискивает. Более того, это его покупатели и меценаты жаждут с ним встречи: с каким подобострастием встречает его, сына крестьянина, сын банкира Брюйас, как рабски низко склонил голову перед ним слуга, и как снисходительно смотрит на обоих Курбе. Сколько в его взгляде удовлетворенного превосходства, превосходства вчерашнего плебея над аристократом, художника-труженика над богатым бездельником.

И эти долины вокруг, и широкие горизонты, и его вольная поступь, и этот жест Брюйаса, как бы приглашающего к себе,- все подчеркивает независимость Курбе, его свободу и значимость. «Ты меня приглашаешь к себе,- словно говорит он Брюйасу,- хорошо, но это лишь минутная остановка. Завтра я уйду от тебя и буду идти один по дороге, сам решая, с кем мне быть и у кого останавливаться».

Эта картина, излишне повествовательная и натуралистическая, сухая по живописи, стала своего рода декларацией, манифестом грядущего поколения художников - свободных, раскрепощенных и независимых, предтечей которых являлся Курбе.

В какой-то степени этот рассказ о себе, о своем искусстве и об отношении к миру продолжен Курбе и в еще одной его эпохальной картине, которая носит довольно длинное название: Ателье художника. Реальная аллегория, подводящая итог семи годам моей художнической жизни (1855). Вот что сам Курбе думал по поводу этой работы: «Это материальная и духовная история моей мастерской... Здесь изображены люди, смысл существования которых -жизнь, и люди, смысл существования которых - смерть. Короче, таким я вижу общество, его интересы и страсти; это люди, приходившие ко мне в мастерскую, чтобы я их написал...

Сцена происходит у меня в парижской мастерской. Картина делится на две части. Я - в центре, пишу; с правой стороны - другие деятельные люди, мои друзья, труженики и коллекционеры предметов искусства. Слева - иной мир, повседневная жизнь: простой народ, нужда, бедность, богатство, эксплуататоры и эксплуатируемые - короче, те, кто живет лишь для того, чтобы умереть».

Критика, современная Курбе, много писала об этой работе, и обычно в издевательском тоне: ее раздражали и нелепость названия, и странность и надуманность ее построения, и вообще ее дух, ни на что не похожий. Но в том-то и заключались неповторимость и своеобразие Курбе: едва им овладевали какая-нибудь мысль или образ, он быстро и смело брался за их воплощение, нимало не считаясь ни с трудностями, ни с мнением ангажированных критиков. Ему хотелось написать свою жизнь, жизнь художника и творца, так, как он себе ее представлял, и он сделал это, несмотря на все очевидные трудности, которые ставила перед ним эта задача «реальной аллегории». И в какой-то степени он достиг своей цели, ибо, несмотря на всю искусственность построения и наивную смесь конкретики с аллегорией, глядя на эту картину, мы понимаем, о чем идет речь. Мы видим художника и видим мир, которым он окружен: людей, которые бередят его сердце и питают его воображение (слева), и тех, которые поддерживают его и сочувствуют ему (справа), мы чувствуем огромность этого мира через огромность его мастерской, нам передается и то ощущение активности и жизненной силы, которое исходит от красивой и уверенной фигуры Курбе, и мы понимаем, что его искусство питается живыми соками жизни, реальностью, и потому оно и носит название реализм.

Все это есть в картине, и все эти идеи так или иначе доходят до зрителя, но есть и еще нечто большее, что примиряет нас и с наивной патетикой, и с некоторой коллажностью композиции, это - волшебное ощущение тайны, которая рембрандтовскими сумерками окутывает все людские фигуры и клубится в углах мастерской, и та изумительная группа фигур: обнаженная натурщица вместе со скомканным платьем, кошка, ребенок и эта фигура художника, которая находится в центре картины. Сам того не ведая, Курбе создал удивительно точный образ художника и искусства как единственной силы, которая способна противостоять забвению смерти и вырвать человека из этого печального круга рождения - смерти. «Все эти люди уйдут,- словно говорит нам Курбе,- уйдет и эта жизнь, и я вместе с ней, но искусство останется, и этот пейзаж Франш-Конте будет вечно сиять на холсте»...

Уходящий 1854 год был славен для Курбе не только поездкой на юг, в Монпелье, первой встречей с морем, которое он так полюбил, и началом работы над эпическим Ателье, но и еще одним его шедевром на орнанскую тему. Это - Веяльщицы, полотно, которым так восхищался Сезанн. «Как бы широко он ни писал, он нежен,- говорил Сезанн о Курбе.- Его вещи для музеев. Его Веяльщицы в Нантском музее, с густым золотистым тоном, с большим красным пятном, с пылью муки, с узлом на затылке равны прекраснейшим Веронезам, и рука, эта молочная рука на солнце, эта ослепительная рука крестьянки, блестящая, как точильный камень. К тому же ведь это его сестра была ему моделью. Картину можно повесить рядом с Веласкесом, она выдержит. Честное слово... Подлинное мясо, и как чудно, ядрено! Как это живо! Это убеждает. Это видишь...».

Здесь ни слова не выкинешь - все и точно, и влюбленно, и верно. Даже путаница в перспективе не мешает этой картине оставаться прекрасной и давать любоваться нам и неожиданно изящным жестом руки, с которым одна девушка выбирает плевелы из зерен, и могучим движением сильных рук (в чем-то схожим с руками парня-дробильщика), которым другая богатырка-веяльщица просеивает зерно.

Богатырство, сила и мощь - вот чем всегда восхищался Курбе и что с молоком матери передалось ему от могучих орнанских дубов и родных скалистых утесов. 1855 год потребовал и от самого Курбе этой мощи. Жюри знаменитой парижской Всемирной выставки, на которой были представлены «все», то есть вся элитная, верхняя часть огромного парижского искусства, отвергло три из четырнадцати полотен Курбе и среди них самые важные и огромные - это Похороны и Ателье. Возможно, главной причиной отказа были размеры картин, занимавших слишком большое пространство, но Курбе до этого не было дела. С яростью рассерженного быка, которого раздразнили огненно-красной тряпкой, он бросился в бой - один против всех, против всех невежд, чиновников и бюрократов, которые всегда мешали художнику. Это была схватка духа и вдохновения с чиновничьей серостью, свободы творческой мысли с государственным тотальным контролем.

Курбе решил выстроить свой собственный павильон, устроить персональную выставку прямо под носом у официальной, Всемирной, и доказать всем, всему миру, что он может великолепно обходиться и без поддержки чиновников. Конечно, вся эта затея стоила денег, нервных затрат и немалых хлопот, но зато как великолепен был этот разгневанный жест, сколько благородства было в этом хлопке дверью, оглушившем собой весь Париж! Вряд ли расчет Курбе на то, что эта сенсация принесет ему прибыли, себя оправдал, скорее напротив, он оказался в убытке, но этот одинокий павильон, выстроенный назло всем, навсегда остался памятником независимости и гордому духу художника и той вехой, с которой начинается история противостояния французских художников засилью чиновников. Курбе был первым, кто так бесстрашно и яростно начал эту борьбу.

И с этого места биография Курбе, подобно реке, становится менее полноводной и широкой и как будто меняет свое направление. Его искусство становится тише, интимнее (если это слово вообще применимо к Курбе); Курбе как будто устал, изнемог в неравной борьбе, и у него не было больше сил подымать тяжелые, как валуны, огромные, важные темы. Да и кроме того, он достиг своей цели: что бы ни писала критика, его имя знают везде и даже враги признают его живописную силу. Толпы поклонников стекаются в его мастерскую, и он не знает недостатка в заказах. Он талантлив, любим, состоятелен и может позволить себе жить и писать как угодно.

С этих пор и до драматических событий 1870 года жизнь Курбе иногда напоминает нескончаемый праздник: кипучая деятельность сменяется у него шумным весельем, и с той же яростью, с какой он обычно набрасывался на холст, он бросается и на вкусные яства, выпивку, красивых женщин и всевозможные удовольствия. Богатырь в работе, он и в наслаждениях дает фору всем остальным. И если во Франции у него то и дело вспыхивают искры от столкновений с начальством, то за границей его слава одного из лучших художников постоянно растет. Его искусство, грубоватое, сильное и мужицкое, находит себе тысячи сочувствующих в северных странах, где поколения зрителей воспитывались на «мясистом» и гедонистическом искусстве Рубенса и на мощном реализме Хальса и Рембрандта.

Еще зимой 1854 года его картины, выставленные во Франкфурте, произвели такую сенсацию, что в местном казино пришлось выставить объявление: «Здесь запрещается спорить о картинах г-на Курбе».

После долгой и изнурительной кампании с персональной выставкой в сентябре того же года Курбе едет в Гент. Это была сказочная поездка. «Меня встречают, как принца,- писал он,- что неудивительно, поскольку я общаюсь с графами, баронами, принцами и т. д. Мы то на званых обедах, то катаемся в колясках или верхом по гентским улицам. Что касается обедов, не решаюсь больше о них говорить: сам не верю, что можно за столом просиживать по четыре часа в день. Думаю, что если задержусь здесь еще, то вернусь домой круглым, как башня. Тем не менее написал уже два портрета». Тогда же он посетил Брюссель, Мекелен, Антверпен и Дендермонт.

Два года спустя он снова едет триумфатором в Бельгию. «Через десять дней,- сообщал он в сентябре 1857 года,- уезжаю в Брюссель. Мои картины пользуются огромным успехом и привлекают толпы народа».

В Париже заметно раздавшуюся фигуру Курбе с вечной усмешкой, трубкой во рту и звучным уверенным голосом знает каждый писака и репортер. О Курбе ставятся пьесы, с него рисуются карикатуры, а его «ужасный» реализм высмеивается в популярных стишках:

Чтоб реалистом быть, писать правдиво - мало.
Писать уродство - вот дорога к идеалу.
Пусть отвращение селят мои холсты:
Там правды нет, где есть хоть капля красоты

Творчество художника (начало)
Творчество художника (продолжение 1)
Творчество художника (продолжение 2)
Творчество художника (окончание)

По материалам: Гюстав Курбе / Текст Л. Байрамова. -М.: Белый город, 2006. - 48 с., ил.

На страницу художника: Курбе Гюстав (БРЭ)

Художники по годам рождения: 1791-1830;

Художники по странам: французские

Художники по алфавиту:
А;  Б;  В;  Г;  Д;  Е Ё Ж З И Й;  К;  Л;  М;  Н О;  П;  Р;  С;  Т У;  Ф Х Ц Ч;  Ш Щ Э Ю Я

Художники по годам рождения, Художники по странам, Тематические коллекции