Гюстав Курбе
Творчество художника (начало)

Творчество художника (начало)
Творчество художника (продолжение 1)
Творчество художника (продолжение 2)
Творчество художника (окончание)

Штукатур. Дикий месильщик гипса.
Красочный невежа. Он лепит, как римлянин.
И он был подлинным живописцем.
За столетие нет никого, кто бы мог с ним
справиться.

Сезанн о Курбе

Есть художники, чья творческая мысль как будто совершенно не связана с географией их рождения и проживания, их искусство расцветает и плодоносит независимо от той естественной среды, которая их вскормила и вынянчила, и питается, по-видимому, какими-то иными, другими источниками. Таков был парижанин Огюст Ренуар, всю свою жизнь писавший праздники, женщин и женское тело и оставшийся в памяти человечества как художник общечеловеческого счастья и радости, или амстердамец Рембрандт, уносившийся мечтами в своей мастерской в далекое ветхозаветное прошлое и создававший образы, исполненные библейской силы и евангельского сострадания. Кажется, где бы ни жили эти великие мастера и куда бы их ни заносила судьба, их искусство нисколько не пострадало бы от перемены их местожительства: они повсюду бы оставались только собой, и один из них по-прежнему воспевал бы светлую радость, а другой бы печалился и страдал.

Но есть и другие художники, те, чье творчество органически вырастает из взрастившей их почвы, как кусты земляники из прогретой солнцем лесной земли. Таков был великий итальянец XVIII столетия Каналетто, так же неразрывно связанный с жизнью венецианской лагуны, как и остроносые и изящные гондолы с гладью знаменитых каналов. Стоит произнести нам имя этого прекрасного мастера, как память немедленно реставрирует созданные им нарядные венецианские ведуты, ибо и то и другое уже давно отождествилось в нашем сознании. Точно так же и Александр Бенуа непредставим без классической строгости и ясности Санкт-Петербурга, который так гармонировал с ясностью и упорядоченностью его французской души, а милая скромность и задушевность нашего русского Венецианова кажется как будто продолжением неброской красоты тверских полей и небес.

Эта редкая сращенность души и пейзажа, художнического таланта и характера края, где этот талант возник и возрос, в величайшей степени свойственна и Гюставу Курбе - одному из лучших мастеров XIX столетия. Вся его живопись - это громкий и громоподобный крик, дикий голос его родных плоскогорий, его родных лесов и утесов, молчавших многие тысячи лет, чтобы вдруг заговорить и заставить вслушаться в себя современного уставшего человека. Кажется даже, что если бы не было Курбе, то его следовало выдумать, чтобы вдохнуть в слишком изнеженное и трепетное искусство французов толику мужественности, силы и крепкого аромата деревенского бодрящего воздуха.

Родился Курбе 10 июня 1819 года в городке Орнан в дружной и крепкой семье землевладельцев. Его родиной была прекрасная местность, провинция Франш-Конте, граничащая на востоке со Швейцарией и являющаяся как бы ее продолжением - по характеру и духу сурового и почти угрюмого пейзажа: те же скалы, утесы, отроги Альп, поросшие почти нехоженым, девственным лесом, таинственные гроты, пещеры с вырывающимися оттуда бурными непокорными водопадами. Одним словом - дикая и грозная природа в ее первозданном и почти нетронутом виде, полная противоположность милым, уютным и обжитым пейзажам Иль-де-Франса, которые спустя пятьдесят лет так любили писать импрессионисты.

Сохранилась легенда, согласно которой мать родила Курбе по дороге в Орнан под широким, раскидистым дубом, вероятно одним из тех могучих исполинских дубов, которые позже Курбе воспел в своих пейзажах. Но даже если это и выдумка и легенда, как прекрасно думать и представлять, что первый же глоток воздуха, полученный младенцем Курбе, был не спертый, душный воздух задыхающегося и скученного Парижа, а свежее дыхание родных лесов и полей, прикосновение теплого ветерка было первой лаской, которой одарил его мир.

Родители Курбе были людьми во всех отношениях достойными и прекрасными. Отец его, Режис Курбе, известный нам по портретам Гюстава, владевший полями и виноградниками, был всегда весел и говорлив, обладал красивой и по-своему импозантной наружностью, а его громкий голос и высокую поджарую фигуру можно было слышать и видеть едва ли не в любой базарной компании. Это от него Курбе унаследовал свою породистую красивость, веселый нрав и беспечность и избыточную, льющуюся через край шумливость.

Мать же была сделана из другого, более нежного материала. Тихая, ласковая и деликатная, соединяющая в себе женскую мудрость с практицизмом крестьянки, она служила великолепным противовесом своему слишком шумному и беспечному мужу. Курбе обожал свою мать и ее родителей, живших вместе со всеми и составлявших, что называется, клан семейства Курбе, способный противостоять любым невзгодам и превратностям жизни. Особенно хорош был его дед, Жан-Антуан Удо, крепкий, бодрый старик, читавший в свое время Вольтера, еще помнивший славные времена революции и обучивший своего живого внучка всем канонам безбожия и смелому бунтарскому духу. «Мой дед,- не без гордости говорил позже Курбе,- республиканец 93-го, сочинил афоризм, который то и дело твердил мне: «Кричи громче, иди не сворачивая». Мой отец всегда следовал этому правилу, я - тоже».

У Курбе были еще четыре сестры, и все - младше его. Одна из них умерла еще незрелым подростком, три же другие - Зоэ, Зели и самая юная Жюльетта - часто служили ему моделями для картин и составляли необходимый фон его жизни в Орнане.

Детство Курбе было чудесным детством здорового деревенского мальчика, своего рода французского Багрова-внука, делящего время между обычными детскими шалостями и уютными семейными посиделками. Лето семья обычно проводила в деревне Флаже, в милях восьми южнее Орнана, где Курбе владели землей и простым, но вместительным домом. Много позже, уже сидя в тюрьме, он ностальгически вспоминал: «В моменты страшного одиночества, когда находишься между жизнью и смертью... невольно возвращаешься к своим молодым годам, к родным, друзьям. Я мысленно прошел по всем местам, где когда-то ходил с моей бедной матерью, которую я больше никогда не увижу... Я увидел в зеркале своей памяти луга во Флаже, где я собирал с нею орехи, еловые леса Ренье, где я искал малину... Я вспоминал пироги, которые она пекла для меня. Удивительно, в такие серьезные моменты думаешь о самых простых вещах».

Вечерами же все члены семьи собирались вместе - помузицировать. Матушка Курбе играла на флейте, Зели - на гитаре, младшенькая Жюльетта - на фисгармонии или рояле, Гюстав же предпочитал громко распевать песни собственного сочинения. Это были прекраснейшие минуты.

Не отсюда ли, из этого деревенского детства с его вольностью, здоровыми радостями, смелыми ребячьими вылазками и дикими лесами, которые заменяли ему тусклые парижские стены, и берёт начало независимый дух Курбе, его смелость, необузданность, его дерзкая сила и бойцовский характер? «Шагай дальше и кричи громче». Он и по парижским гостиным и неприступным салонам шагал так же, как привык шагать по широкой деревенской дороге.

Орнанская семинария, в которую родители определили Курбе, не оставила никакого следа в его жизни. Школьная схоластика вызывала в нем скуку и отвращение, и он до конца жизни едва ли не щеголял своей вопиющей безграмотностью, ужасая приятелей неправдоподобно дикой орфографией своих писем. Принуждение же поощряло в нем склонность к непокорности и бунтарству. Единственной отрадой были уроки рисования, которые вел для них скромнейший «папаша Бо», ученик знаменитого Гро. Он уводил своих учеников на натуру, куда-нибудь в привольное, живописное место, а там эти школьные сорванцы отводили душу, старательно воспроизводя в блокнотах орнанские прелести.

Увы, но отец Гюстава, Режис, видел его отнюдь не художником, а юристом и в 18 лет отдал сына в безансонский коллеж на отделение философии. Однако после приволья в Орнане казенные стены коллежа показались Гюставу настоящей каторгой и тюрьмой. «Я прибыл в безансонский коллеж,- вспоминал с отвращением много позже Курбе,- где научился презирать обучение. Нужно было продолжать греческий, латынь, математику, три предмета, к которым я не имел ни малейшей склонности. Я учил их как можно меньше, чтобы не загружать голову бесполезными для меня вещами». И далее Курбе добавлял: «Если мне снятся кошмары, то это почти всегда воспоминания о коллеже».

Не одарив его знаниями, коллеж до виртуозности отточил способность Курбе сопротивляться любому насилию и внешнему принуждению и выработал из него законченнейшего бойца. «Вот программа непокорных,- вспоминал Курбе,- которую мы выработали для себя:

1. Не выдавать друг друга. 2. Сделать занятия невозможными. 3. Рисовать, заниматься музыкой, писать стихи, романы и любовные письма девицам Сакре-Кёр. 4. Изобретать способы добывания пищи. 5. Заниматься гимнастикой и устраивать ночные бои. 6. Надувать надзирателей.

Я не буду описывать средства, которые мы использовали для достижения цели, для того, чтобы извлечь хоть какую-то пользу из того скучного образования, которое дают молодежи. Я должен заметить только, что моя банда приобрела известность позднее».

Как бы то ни было, три года, проведенные в Безансоне, были бы окончательно потерянным временем, полным бессмысленных страданий и мучений, если бы не чудесная лазейка, которую открыл для себя Курбе и которая одна компенсировала ему всю бессмыслицу пребывания его в безансонском коллеже. Это была местная школа изящных искусств и ее директор Шарль Флажуло, на уроки которого Курбе сбегал вместе с приятелями. Ученик Давида, художник неяркого дарования, но восторженный, искренний человек, Флажуло поддержал его страсть к рисованию и дал ему первоначальные навыки ремесла. Курбе много рисует с натуры в те годы и даже пишет маслом несколько робких картин.

Все это время между ним и отцом происходит яростная борьба: Курбе настаивает, чтобы его забрали из ненавистного коллежа, отец как может сопротивляется сыновнему безрассудству. Наконец страсть к искусству одерживает победу, и отец, недовольный, обеспокоенный, но вынужденный смириться, отправляет непокорного сына в Париж.

Париж! Сколько несчастных нашло здесь погибель, и сколько великих обрело свою славу! Курбе был в числе многих сотен и тысяч провинциалов, честолюбивых, дерзких и часто полуголодных, готовых на все, чтобы завоевать этот прекрасный, равнодушный, но единственный в своем роде город.

Родственник со стороны матери, профессор права Удо, живший в Париже, благоразумно советует Курбе подучиться где-нибудь в серьезной академической школе. Но куда там! Дисциплина, принуждение, ненавистный дух подчинения, а главное - выхолощенная и слишком постная академическая живопись навсегда отвращают его от академии, и, посетив всего несколько раз школу барона фон Штейбена, он бежит оттуда, чтобы никогда уже больше не возвращаться. Спустя четверть века он с гордостью писал о себе в третьем лице: «Приехав в Париж, он был сильно разочарован, увидев картины французской школы, и заявил своим товарищам, что, если бы в этом заключалась живопись, он никогда не стал бы художником».

Начинается героический и славный этап его жизни. Курбе тверд, целеустремлен, предельно собран и подчинен только единственной цели - состояться, выбиться в люди, сделаться мастером и настоящим художником. Напрасно отец беспокоится и докучает ему своими страхами о парижских соблазнах: в 20 лет Курбе аскетичен, как фанатик-монах, и требователен к себе, как железный Рахметов. Он встает каждый день в пять утра, ест хлеб, запивая водой, и работает как сумасшедший - до темноты. Когда его друг Кастаньяри спросил его, как он научился писать, тот ответил ему: «О, очень просто. Я ставил белое на белом, а это самая трудная живописная задача, и писал этот этюд раз пятьдесят, пока на пятьдесят первом у меня не получалось».

По вечерам он посещал академию Сюисса, это знаменитое заведение, основанное бывшим натурщиком, в котором за двадцать лет до Курбе постигал живопись Делакруа, а двадцать лет спустя трудились Писсарро и Сезанн и в котором за доступные деньги можно было свободно изучать живую натуру. Была еще и академия некоего папаши Лапена, организованная по тому же свободному принципу: приходящие без всякого руководства пишут натуру, был и некий художник Огюст Хессе, поддержавший Курбе в начале пути и чьим учеником будет числить себя Курбе в каталогах Салона.

И, кроме того, был еще и великий Лувр - это огромное собрание великолепных картин, к которому в те годы добавилась и изумительная коллекция испанской живописи Луи Филиппа, под чьим влиянием долгое время находился и юный Эдуард Мане. Курбе был испанцами поражен: их мощь, реализм, их патетика и торжественность - как далеко это было от мелочной выделанности и вышивания академизма и как близко, созвучно его юной первобытной и жаждущей правды душе. Веласкес, Рибера, Сурбаран, а вслед за ними голландцы Франс Хальс и великий Рембрандт - вот боги, которым он поклонялся с юности и до конца своей жизни.

Тогда же он пишет и свои первые живописные опусы - все сплошь на «масштабные», абстрактные темы, которые так «не шли» его правдивому, честному и прямолинейному дарованию: Человек, освобожденный смертью от любви, или Природа, ускользающая от науки, или аллегория Франции Государство. Это была невольная, еще юношеская дань декларируемым образцам, господствующему представлению о живописи как об искусстве отвлеченном и философствующем. Художник должен был умничать, писать непосредственно считалось глупым и недостойным занятием.

Были у молодого Курбе и неизбежные, нахватанные из литературы сюжеты, навеянные сентиментальными романами Гюго и Жорж Санд: Лелия, Одалиска или, наконец, довольно неловкая композиция Лот с дочерьми, но все это было чужое, заимствованное, наспех одолженное до той поры, пока не созреет свое.

И это свое не замедлило появиться. Через три года каторжного труда двадцатитрехлетний Курбе создает свой первый шедевр Автопортрет с черной собакой (1842-1844) - прекрасную вещь и одну из первых в ряду его многочисленных автопортретов. Курбе действительно любил писать себя: была ли виной тому его интересная внешность или, быть может, нехватка натуры, но ему как будто нравилось все время кого-то играть и примеривать на себя разные и все романтичные роли. Вот он - раненный в смертельной дуэли, вот он - отчаявшийся, а вот он - таинственный незнакомец с кожаным поясом. Ба, да это настоящий театр Курбе, и Курбе в нем актер и режиссер одновременно.

И Автопортрет с черной собакой - его первая великая роль. В нем он представил себя в виде эдакого молодого романтика. Это своего рода наш знакомец:

По имени Владимир Ленской,
С душою прямо геттингенской,
Красавец, в полном цвете лет,
Поклонник Канта и поэт.

У него и в самом деле есть «и кудри черные до плеч», и «дух пылкий и довольно странный», и красивая шляпа, и короткий особенный плащ, как у артистов, и породистая собака, и главное - лицо: красивое, дерзкое, чуть кокетливое и высокомерное, смотрящее на нас свысока и своей молодости, и красоты, и молодого таланта, звенящего как струна. Кажется, еще секунда, и он встанет и, размахивая шляпой, пойдет куда-нибудь в даль, в ту даль, что привольно раскинулась за его спиной, и там звонким голосом будет читать:

Благословляю вас, леса,
Долины, нивы, горы, воды!
Благословляю я свободу
И голубые небеса!

Как красиво и как хорошо, и ни капельки не фальшиво! Веришь всему - и этому романтизму, и желанию нравиться, и молодому стремлению охватить собой весь мир. Конечно, это полотно, такое классичное и такое новое одновременно, не могло не произвести впечатления, и его без всяких трений взяли в Салон 1844 года.

Приблизительно в то же время Курбе создает и еще один автопортрет, на этот раз вместе с возлюбленной, автопортрет, который называют по-разному: или Любовники в деревне (1844), или Счастливые влюбленные, или просто Влюбленные. Но как бы ни называли эту прекрасную вещь, в ней снова звучат литературные нотки, ассоциации, ибо разве эти два профиля: один мужской со взлохмаченными волосами, а другой женский, такой томный и чувственный, прижавшиеся друг к другу как бы в едином порыве, разве эти две взволнованные фигуры не напоминают нам других великих любовников, я имею в виду Жорж Санд и Мюссе? Разве не их великие тени витают перед нами, когда мы смотрим на эту картину, и разве не Мюссе и Жорж Санд мы представляем вот так же бредущих рука об руку по прелестным лесам и полям?

А вот и еще один образ и еще одна роль - Раненый (конец 1840-х). Молодой Курбе лежит, опершись прекрасной головой на могучее дерево. Ворот его белой рубахи распахнут, и на груди виднеется кровь. Красивая рука схватилась за пояс, а рукоятка виднеющейся шпаги указывает нам на причину тревоги - должно быть, дуэль из-за прекрасной возлюбленной. И правда, глаза у молодого человека прикрыты как бы в смертельной истоме. Прекрасная картина и чудесная живопись: как изящна и поза страдающего, и пятно белой рубахи, и рука, и лицо - все полно подлинной грации и артистизма. Вот разве что чуть лукавая усмешка на полных губах выдает игру и притворство: нет, не умирает этот молодой человек и не страдает, а просто играет в страдание. Сейчас вот откроются его большие смеющиеся глаза, растянутся губы в улыбке, и мы сами вместе с ним посмеемся его придуманной шутке.

Но вот Курбе как будто уже больше похож на себя: Человек с трубкой (1846-1849). Это уже настоящая парижская богема: небрежная, артистичная шевелюра, снова распахнутый ворот белой рубахи, случайная зеленая кофта и это чуть циничное лицо молодого артиста. Устало прикрытые глаза, полуусмешка, и взгляд свысока, и неизменная трубка, с которой Курбе не расставался всю жизнь. Молодость, скепсис и въевшееся сознание собственной исключительности.

Так и видишь этого прекрасного сорванца, работающего до зимних сумерек в своей мастерской, а потом сидящего в компании добрых приятелей в какой-нибудь парижской пивной.

Но как хороша его живопись, какая сила и мощь! Могучим ударом света он вырывает, подобно старым испанцам, свое лицо из темноты и лепит образ, полный драматизма, романтизма и тайны.

В пандан этому автопортрету и еще один: Человек с кожаным поясом (1849) - вещь, как будто пришедшая из глуби веков, из старой Испании. Темный, мрачный и немного угрюмый колорит: все строго и очень серьезно, как у старых испанцев, и прекрасное белое лицо, полное какой-то неизъяснимой печали, выступающее из тьмы, и руки, красивые, изящные руки аристократа - как все это возвышенно, и благородно, и наполнено мыслью.

Конечно, это вовсе не «современный» француз и не суетный парижанин, это опять-таки очередная прекрасная роль, вживание в образ сурбарановского идальго, мистически настроенного юноши - быть может, поэта, а может быть, безнадежно и страстно влюбленного. И опять - какое точное попадание! Курбе нередко упрекали в глупости и безвкусице, в невежестве и грубых повадках, но разве здесь, в этих чудесных автопортретах, написанных, по сути, художником-самоучкой, нас не покоряет именно безупречный вкус, и мера, и такт, и благородство созданных образов, и то чудесное ощущение тайны и серьезности жизни, которыми преисполнены и Рембрандт, и вся великая испанская живопись?

Напротив, мы можем только удивляться тому, что в то позитивистское и сугубо материалистическое время, в которое жил и развивался Курбе, ему удалось сохранить то высокое и поэтичное, то божественное начало, которое всегда несло в себе большое искусство.

Любопытно, однако, что и это высокое, возвышенное начало, и постоянное желание актерствовать, проигрывать разные и все великие роли почти пропадает у Курбе, как только он берется писать не себя, а других. Его мысль как будто тускнеет, воображение вянет, вдохновение ему изменяет, а в результате и портреты его заметно скучнеют. Таков, к примеру, и известный портрет его любимой сестры Жюльетты Курбе (1844). Несмотря на торжественность позы юной сестры и на пышную драпировку, которая должна была усиливать масштабность происходящего, портрет кажется плоским и прозаичным, каким-то вялым и будничным. То же касается и портрета отца, Режиса Курбе (1842), который является просто добросовестным, но мало вдохновенным слепком с натуры.

Быть может, эта разница в подходах к себе и к другим объясняется в какой-то мере и разной степенью свободы, которую ему предоставляла натура. Изображая себя, он был волен фантазировать и свободно распоряжаться собой, не считаясь с необходимостью сходства, и быть всегда камильфо, но, портретируя других, он как бы брал на себя обязательства делать похоже и соответствовать неким стандартам портрета. И эта несвобода, связывающая его по рукам, неизбежно ускучняла портреты.

Исключением из этого если не правила, то определенной тенденции является небольшой портрет Шарля Бодлера (1847-1848). Курбе познакомился с Бодлером в конце 1840-х годов. Принято считать, что не было более несхожих натур, чем эти двое французов: один - сын города, воспевавший пороки, другой - деревенский увалень, разбавивший французскую изысканность своими грубоватыми шутками, один - интеллектуал и эстет, бесконечно точивший свое словесное мастерство, другой - мужик, утверждавший, что «писать стихи бесчестно. Изъясняться не так, как все - это потуги на аристократизм».

Творчество художника (начало)
Творчество художника (продолжение 1)
Творчество художника (продолжение 2)
Творчество художника (окончание)

По материалам: Гюстав Курбе / Текст Л. Байрамова. -М.: Белый город, 2006. - 48 с., ил.

На страницу художника: Курбе Гюстав (БРЭ)

Художники по годам рождения: 1791-1830;

Художники по странам: французские

Художники по алфавиту:
А;  Б;  В;  Г;  Д;  Е Ё Ж З И Й;  К;  Л;  М;  Н О;  П;  Р;  С;  Т У;  Ф Х Ц Ч;  Ш Щ Э Ю Я

Художники по годам рождения, Художники по странам, Тематические коллекции